Крайне интересны дошедшие сегодня до нас свидетельства профессора-слависта, офицера абвера Г. Коха. Он подметил ужасающие последствия голода 1932-1933гг., репрессий 30-х гг., которые сказались на характеристике населения, тотальный дефицит товаров, беспросветную нищету, ежеминутно проявлявшуюся в повседневной жизни людей. Наблюдения Коха сделанные им в первые месяцы оккупации во многом отражают реальные последствия длительного воздействия жидобольшевисткого режима.
Население Украины в своей наибольшей части оказалось настроено антибольшевистки и свое политическое будущее видит почти исключительно на стороне стран оси, и прежде всего на стороне великого германского рейха. На многочисленных собраниях возникают стихийные беседы об «Адольфе Гитлере» как о великом фюрере и освободителе. Матери учат своих детей, чтобы те обращались к немецким солдатам со словом «дядя». Крестьяне и крестьянки возлагают ежедневно (по своей инициативе) свежие цветы на могилы немецких солдат. Вместе с тем ни военное уничтожение советской власти, ни политическая близость населения к странам оси не исключает того, что большевизм объективно оставил глубокие следы в стране…
В обедневших деревнях возле хат отсутствуют все хозяйственные постройки. Сараи, амбары, хлева снесены и использованы в качестве строительного материала в колхозах. Ни возле хозяйственных построек, ни возле домов нет никаких заборов, нет даже живой изгороди. Приземистые хаты крестьян, когда -то выбеленные в белый с синевой цвет, всегда чистые и опрятные, теперь в трещинах, в глиняных пятнах и разводах. Какие-либо попытки привести эти дома в порядок были невозможны или по финансовым причинам, или могли быть истолкованы как признак принадлежности к кулачеству. Знаменитые украинские небольшие хозяйства, так называемые, «хутора», которые раньше утопали в деревьях и пчелиных ульях, теперь совершенно исчезли: они или «заколочены» — такое выражение здесь распространено для домов, хозяева которых умерли или отправлены в ссылку, или же «раскулачены», то есть заселены многими семьями из переселенцев, взрослые члены которых работают в колхозе, а их многочисленные дети играют в грязи на прилегающей к хутору территории…
Ручьи, речушки и реки заболочены и заросли камышом. В стороне от военных дорог все мосты в аварийном состоянии. Регулирование воды в реках или осушение болот здесь никому не известны, даже в том скромном объеме, какой был известен в царское время. Проложенные на местности новые советские дороги выглядят чрезвычайно неорганично: не говоря уже о технических недостатках (недостаточная подстилка дорожного полотна, трещины асфальта и невыровненная его поверхность) эти дороги безнадежно теряются на местности, по которой они проходят, в основном, по геометрическим расчетам, так сказать, с помощью линейки. Деревья, придорожные канавы. какой-либо уход за дорогами отсутствует почти полностью…
Почти невыносим вид большевистких кладбищ. Выкрашенные в красный цвет или давно выцветшие простые доски на участках земли без деревьев и любви. Даже могилы советских солдат и могилы их массовых захоронений на местности не видны, так как не имеют какого-либо символа, даже без земляного холмика, здесь и там обозначены только полевым камнем. Характерным является также то, что и население ни в каких формах не проявляет заботы о воинских могилах своей бывшей армии…
Отсутствие понимания и стремления заботиться о ландшафте не просматривается также и в городах. Все, что осталось от жилых и административных зданий со времен царизма, теперь в аварийном состоянии, покосилось и зашарпано. Новые здания, в основном, больше напоминают незаконченные строительные площадки, чем пригодные для жилья постройки: в кирпичной кладке щели не заделаны раствором, окна без занавесок, балконы только обозначены, парадные без входных дверей, лестницы без перил, но зато в середине фасада две или три полуутопленные колонны, которые впрочем при более близком расстоянии часто оказываются бутафорией. Даже представительские советские административные здания в Киеве частично оформлены фальшивыми фасадами. Часто можно видеть веревки с вывешенным порванным бельем, облезлый телефонный кабель, чаны с мусором, играющих детей и завывающие граммофоны. Печные трубы здесь дымят редко: то, что называется обедом, готовится здесь или в (единственной) комнате на «примусе» — примтивной керосиновой горелке, — или на покрытом черном шлаком дворе на открытом огне. Подъездные пути нередко отсутствуют даже при самых больших новостройках, которые расположены непосредственно среди буйной растительности, путь к ним проходит часто через насыпные земляные откосы, пшеничные поля и мусорники, которые часто испоьзуются в качестве клозета или канализации…
Магазины, не говоря уже о торговых улицах, может быть, за исключением Киева, отсутствуют почти полностью во всех до сих пор оккупированных городах. То здесь, то там можно увидеть фирменную вывеску «Сельмаг» или «магазин» — одна из форм государственной потребкооперации. Здесь и там можно встретить надпись над дверью «Парикмахерская» или «Пошивочная мастерская» (ремесленники работают здесь в государственных мастерских) — и это все. В лавках и магазинах в продаже товары только самые дешевые и низкого качества. Зато в каждом, даже небольшом, населенном пункте имеется парк, площадь для митингов с трибуной для оратора и памятники большевистким государственным деятелям. Парк захламлен грязью, обрывками газетной бумаги, семенной шелухой и остатками пищи. Раньше площадь была оформлена декоративными пристройками, выкрашенными в красный цвет, но теперь дерево под воздействием погоды выветрилось, поблекло и частично пошло на растопку печей. Когда -то ярко-красная трибуна теперь шатается, красная лесенка для оратора должна заменяться стремянкой. Официальных государственных памятников имелось два вида: они сооружались или на каменных постаментах, оставшихся с царских времен, или строились заново. В обоих случаях они были из обычного гипса…
Неописуемы масштабы большевисткого обнищания. Одежда населения состоит из заплатанных тряпок. Среди 600 сельских старост, которых мне прищлось увидеть, я не увидел ни одного, который был бы одет лучше, чем самый бедный бродяга в Германии. Из-за затхлой соли, оставшейся лежать где-то на железнодорожной станции, возникла стычка между бесконечными колоннами крестьян, которые сбежались со всей округи, чтобы затем тащить на себе домой несколько миль с этим дорогим для них запасом на зиму. Перед мельницами и прессами для изготовления постного масла в сельской местности толпятся женщины — они принесли на себе зерно или рапс, и терпеливо ждут день и ночь, пока их сокровище будет переработано. И они смогут понести домой свою часть муки или скудную полагающуюся им бутылочку постного масла, а до дома идти целый день. Необходимо совершить многокилометровую поездку, а точнее совершить многокилометровый поход пешком, чтобы обменять на бутылку керосина пару старых брюк, или какую-либо кухонную утварь, плоды, выращенные в поле.
Обнищавшее население то и дело ведет поиски на местах закончившихся боев, чтобы подобрать там какой-нибудь ремень, выброшенную сумку для боеприпасов, обрывок материи. В домах, принадлежавших сбежавшим евреям, люди копошатся как термиты в поисках остатков предметов обихода или одежды. И нет здесь ни одной бесполезной тряпки или предмета домашнего обихода, которые не нашли бы своего применения. Когда я в доме одного крестьянина зажег керосиновую лампу (свою собственную), крестьянка прошептала своей дочери:» Такого света я не видела со времен моей свадьбы»… На собраниях сельских старост и учителей, на которых мне приходилось присутствовать, питание всех участников состояло из куска черного хлеба и огурцов. Я ночевал у руководителей колхозов и бургомистров поселков, которые не были в состоянии мне предложить горшок молока, у них не было или молока или, в буквальном смысле, посуды для него. Где -то нам удалось достать из бывшей большевисткой тюрьмы имевшиеся там запасы «обуви»: бесформенные, многократно использованные и вымазанные в грязь тапочки из жесткой резины — остатков старых автопокрышек. Мы переправили этот груз в ближайшие колхозы и распределили его между крестьянами. Это событие стало радостным праздником для деревни и помогло резко увеличить количество работников и их ежедневную производительность труда. В последующие дни мы не могли просто отбиться от потока людей, который потянулся к нам из всех деревень, жаждущих получить подобную оплату за работу («немецкая валюта»)…
Из рассказов населения можно было услышать, что голодные годы 1932-1934 принесли особенные потери среди жителей (вырвали многих из жизни). В то время вымерли целые деревни. Случаи каннибализма в то время наверняка имели место, во всяком случае, население называло мужчин и женщин (и указывало на них), о которых в деревнях все говорили, что они ели человеческое мясо, причем те, кого это касалось не протестовали. Население рассматривает подобные явления как следствие крайней нужды и не осуждает. О биологических последствиях того голодного времени можно сделать вывод, если взглянуть на колонну идущих советских военнопленных: истощенные в течении долгих лет недоедания, насколько может судить дилетант, в среднем на полголовы ниже, чем были их соотечественники во время Первой мировой войны.
В каждой деревне, где мне приходилось, я внимательно присматривался к детям: очень много больных рахитом, золотухой, на коже сыпь, иногда встречаются слабоумные, больные водянкой мозга или глухонемые. Еще более страшными являются случаи, которые не видны поверхностному взору. Почти нет ни одной семьи, в которой в то время не умерло несколько человек из-за недостатка питания…
«Большевисткими» являются также манеры и формы обращения (поведения) здешних людей. Одежда, в том числе и образованных людей, не только объективно нищенская, но и сознательно доведенная до опущенного состояния. Бриться, содержать в чистоте свое тело, выстиранный воротник рубашки, начищенные сапоги, чистые ногти — все это считалось до сих пор, очевидно, буржуазными предрассудками. Носовые платки и расчески здесь редкость, плюют и сморкаются прямо на пол. Физические испарения (пот) и запах человеческого тела здесь не регулируются. Уход за зубами здесь производится редко и поскольку везде курят только самый сильный табак (сушеные листья махорки, закрученные в толстую газетную бумагу), это превращает заседания даже образованных и высокопоставленных местных работников в суровое испытание нервов для западноевропейца. Во время личных бесед у каждого из бывших советских граждан отсутствуют, обычные для нас, правила поведения и манеры: руки в карманах брюк, вонючий окурок в углу рта, привычка придвигаться к собеседнику вплотную (при этом редко смотрят ему в глаза, в лицо) — все это является здесь обычным тоном при общении даже в лучших и совершенно лояльных кругах.
Границы между естественными потребностями и сдерживающими нормами приличия размыты довольно сильно и у женщин. Своих детей они кормят, не прикрывая грудь, в присутствии чужих, так же, как они в кругу своих родственников и односельчан отправляют свои естественные надобности, если приспичит, обсуждают свои немногие супружеские тайны или делятся своими семейными ссорами. Влияние большевизма выдает также и разговорная речь при общении. Совсем не говоря о том, что по своему лексическому запасу и по многочисленным речевым оборотам этот язык больше похож на язык (жаргон) фабричных рабочих, казарм и политической пропаганды, чем на изысканные формы выражения прошлых времен… Население все еще совершенно не самостоятельно и исполнено страха. Основной стах состоит в опасении, что большевисткая система снова вернется. И разве не шепчут евреи о большой англосаксонской — советской коалиции против Германии?
Здесь от всего сердца желают немцам победы, но разве не находятся все еще сотни тысяч украинских мужчин в советской армии и тюрьмах? Не являются ли они заложниками в руках Москвы? Там где население проявляет самостоятельность и отсутствие страха, это происходит прежде всего при осуществлении жизненных интересов каждого — при сборе урожая, во время посевных работ, при прятаньи скота от вражеской реквизиции, при защите от партизан и в прочих подобных формах борьбы за личную собственность. У населения отсутствуют привычные для Западной Европы нравственные нормы. Разница между правом и нарушением права, между понятиями «мое» и «твое», между правдой и ложью, в значительной степени размыта. Вместо этого здесь точнее определяются более примитивные различия между понятиями «выгодно» и «невыгодно», между «немного нищеты» и «еще меньше нищеты». Вся сумма народных и государственно — гражданских обязанностей сводится в одно элементарное желание: не дать государственной машине достать себя. Советское государство рассматривается как стихийное бедствие, избегать которого хотя и очень опасно, но выжить можно…
Другие формы здешнего одичания можно объяснить только нищетой и бедностью. Играющие дети крадут и отбирают друг у друга во время своих организованных походов в поле (речь идет о выброшенных, но еще с остатками жира на стенках, немецких консервных банках, о корках хлеба, о колбасных очистках) потому, что они голодны. Две женщины живут в очевидной бигамии с одним и тем же мужчиной под одной крышей, потому что кормит обеих. Профессиональной проституции и даже организованной проституции здесь нет, но за буханку хлеба, банку консервы или за хорошее белье здесь непорочность и неиспорченность могут поколебаться.
Нанесен ущерб понятию труда земледельцу. В конце концов, колхозная система деградировала, снизила труд свободного крестьянина до уровня обычной барщины и поддерживала его производительность труда только с помощью самых суровых наказаний. С приходом немецкого вермахта здесь сразу произошел перелом — как раз в этом году собран почти весь урожай — без машин, почти без мужчин, из-за боев в очень сокращенные сроки только ручным трудом стариков, женщин и детей. Причина — надежда на собственную землю, а также благодарность вермахту, к которому здесь испытывают уважение а не собачий страх…
С опустошением национального сознания большевикам не удалось уничтожить сам народ.
Все, что осталось после годов голода и преследований, закалилось в борьбе за жизнь, оно непоколебимо в своей свидетельской силе.
aryanssblog 